Мандельштам

КАМЕНЬ / STONE

1.

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...

The deaf and cautious sound
Of a fruit fallen from a tree
Amid the unsilent melody
Of sylvan quiet profound.

2.

Cуcaльным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

With tinsel gold are burning
Christmas trees in forests.
In bushes toy wolves are looking
On with awful eyes.

Oh my governing sadness,
Oh quiet freedom mine,
And the lifeless vault’s
Ever-laughing crystal shine!

4.

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.

Only children’s novels read,
Only children’s thoughts contain,
Go far away, rise up against
This profound adult grief.

I am deathly tired of life,
Fed up with all she offers.
Yet I love this barren land,
For I have seen no others.

I swung in a distant garden
In a simple wooden swing,
And fur trees, dark and tall,
In hazy delirium I recall.

5.

Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое -
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.

A tenderer tender
Your face, and a
Whiter white
Your hands,
Because from the whole world
You - far away,
All of you,
You -
From fate.
From the inevitable
Your grief, and
From the unescapable,
Your fingers, all
Not cooling down,
The soft
Sound
Of words not going away,
And your eyes -
So far away.

6.

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко,

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.

In the pale-blue enamel
Which wonderful April conceives,
Birches branches lifted and
Imperceptibly evening fell.

The neat and trivial pattern,
The delicate net congealed,
Like a porcelain plate’s
Skillfully drawn design,

When the dear artist draws it
Out on the glass firmament,
Conscious of momentary strength,
Oblivious of sad death.

7.

Есть целомудренные чары -
Высокий лад, глубокий мир,
Далеко от эфирных лир
Мной установленные лары.

У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.

There are righteous necromancies –
High mode, peace profound,
And Lars that I’ve established
Far from aetherial lyres’ sound.

At meticulously washed shores
In the hours of attentive sunsets
I listen to my Penates’ chorus,
Ever-quiet, ever-joyous.

What a toylike destiny,
What timorous laws command
Those bodies’ chiselled torsoes and
Their delicate frigidity!

Other gods you need not praise,
They are but your equals.
If a cautious hand you raise
Then you may displace them.

8.

Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть -
Узора милого не зачеркнуть.

What do I do with the body I’ve been
Given, so singular and so my own?
If living and breathing is for quiet
Gladness, then whom does one thank – do you know?

I am a gardener, a flower too,
In the world’s dungeon I am not alone.
My body and my warmth, they already
Lay, in the glass panes of eternity.

Here there is a pattern being impressed,
Unrecognizable since long ago.
Let the muck, if just for a moment, flow –
So as not to destroy the dear pattern.

9.

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Inexpressible sadness
Opened two enormous eyes,
The vase woke up floral
And splashed out crystal light.

The entire room was imbued
With languour – sweet medicine!
Such a little kingdom so
Much devoured sleep that night.

A little red wine,
A little May shine,
And, breaking cake off,
The white of fingers fine.

10.

На перламутровый челнок
Натягивая шелка нити,
О пальцы гибкие, начните
Очаровательный урок!

Приливы и отливы рук -
Однообразные движенья,
Ты заклинаешь, без сомненья,
Какой-то солнечный испуг,

Когда широкая ладонь,
Как раковина, пламенея,
То гаснет, к теням тяготея,
То в розовый уйдет огонь!

Straining silk threads across
A mother-of-pearl loom
Begin, oh limber fingers,
Your lesson of enchantment!

Hands’ tides, low and high –
Uniform movements of thread,
You exorcise, no doubt,
A sort of solar dread,

When like a conch ablaze
Your broad palm goes out,
Drawn in towards shades,
Or departs to the rosean flame!

11.

Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.

Of nothing should one speak,
And no one should one teach,
And the grieving and the good
Dark, animal soul:

No one does it want to teach,
Speech it does not know,
And like a dolphin swims
In the world’s gray undertow.

12.

Когда удар с ударами встречается
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой,

Торопится, и грубо остановится,
И упадет веретено -
И невозможно встретиться, условиться,
И уклониться не дано.

Узоры острые переплетаются,
И все быстрее и быстрей,
Отравленные дротики взвиваются
В руках отважных дикарей...

When blow meets with blows
Above me, a lethal, unstinting
Pendulum to and fro is swinging,
And it wants to be my fate.

It accelerates, then stops,
Then its spindle rudely drops –
It’s not possible to stop it,
To calm it down or dodge it.

Sharp the patterns entwine themselves,
All the more fast, all the more fast,
The poisoned darts whirl up themselves
In savages’ valiant hands.

13.

Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;

И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь - трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.

More indolent snowy beehive,
More lucid ­crystal window,
And the turquoise veil
Carelessly dropped on the chair.

Some fabric, drunk by itself,
Made tender by light’s caress,
Experiences the summer
As if untouched by winter.

And, if in icy diamonds
The frost of eternity flows,
Here’s the fluttering of dragonflies
Quick-living, blue-eyed.

14. Silentium

1) Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.

2) Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

1)

She still has not been born,
She and music and the word,
And so the bond’s unbroken of
All things living in the world.

The sea’s breasts breathe peacefully,
The day shines like a lunatic,
And the foam of white lilac
In the muck-azure bottle.

2)

Yes, be my lips condemned
To their original muteness
Of a pure crystal note which is
Since birth incorruptible!

Remain foam, Aphrodite,
Return the word to music,
Of a heart be shameful, heart
Poured forth from the life principle!

15.

Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!

Keen the talk the sail draws taut,
Broad, it empties of senseless words,
And swims through the silence of
The soundless dance of midnight birds

I am as poor as nature, then,
And as simple as the sky,
And my freedom is a phantom
Like the midnight birds’ cries.

I see the breathless moon tonight
And a sky deader than linen;
And your world diseased and strange,
I take, I take it, emptiness!

16.

Как тень внезапных облаков,
Морская гостья налетела
И, проскользнув, прошелестела
Смущенных мимо берегов.

Огромный парус строго реет;
Смертельно-бледная волна
Отпрянула - и вновь она
Коснуться берега не смеет;

И лодка, волнами шурша,
Как листьями...

Like the shade of unexpected
Clouds, the sea guest, she, swooped down,
And having glided by, she
Murmurred by the bashful coasts.

The massive sail sounds sternly;
And a wave, mortally pale,
Recoiled – again she won’t
Dare touch the bashful coast.

And the boat, rustled by waves,
Like leaves…

41. Старик

Уже светло, поет сирена
В седьмом часу утра.
Старик, похожий на Верлена,-
Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский
Зеленый огонек;
На шею нацепил турецкий
Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет
Несвязные слова;
Он исповедываться хочет -
Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий
Иль огорченный мот -
А глаз, подбитый в недрах ночи,
Как радуга цветет.

Так, соблюдая день субботний,
Плетется он, когда
Глядит из каждой подворотни
Веселая беда;

А дома - руганью крылатой,
От ярости бледна,
Встречает пьяного Сократа
Суровая жена!

41. Old man

Seven o’ clock, sings the siren,
It’s already morning.
Old man, looking like Verlaine,
Your time is coming!

In his eyes a sly or childlike
Green light shone, a speck
And a Turkish patterned shawl
Flailed about his neck.

He blasphemes, he grumbles too,
Unconnected words;
He wants to make a confession
But his sin comes first.

Disappointed worker is he
Or humbled prodigal –
But his black eye, bruised by the night,
As if rainbow-colored.

So, observing the Sabbath, he
Loiters a moment when
Peering out from every breezeway
Is a joyful menace;

But home – with winged profanities,
Every day of his life,
Confronts the drunken Socrates
A pale, indignant wife!